Грозненские «одиссеи»

В 1997 году, после первой чеченской кампании, в городскую Думу обратились солдатские матери, разыскивающие своих сыновей.
Выполняя хасавюртовские соглашения, войска ушли, а ребята остались в плену. Матери пропавших в Чечне солдат съехались в Грозный со всей России. Каждая из них проводила своё расследование, многие прошли Чечню вдоль и поперёк, натерпевшись при этом обид и унижений. Деньги и припасы, захваченные из дома, скоро закончились.
Тогда-то на совете матерей было принято решение – обратиться за помощью в Москву. И вот беседую с почерневшими от горя женщинами и думаю, как и чем им помочь. Деньги давать бесполезно: боевики отберут. Утверждаюсь в мысли, что необходимы продукты питания длительного хранения. Нужен самолёт. Медлить нельзя. Матери ждут, это их последняя надежда. 
Позвонил мэру. Юрий Михайлович тут же решил все финансовые вопросы. Иду в Комиссию по военнопленным при Президенте. Быстро обсудили все детали, связались с ВВС. Главком выделил самолёт до Моздока, оттуда на машинах в Грозный, в нашу миссию. Договорились, что грузовые и машины сопровождения будут чеченские. До пригорода Грозного, Ханкалы, идём колонной вместе с нашим ОМОНом. 
Прикинули и по времени: к обеду должны быть на месте. На передачу груза – часа три, к вечеру возвращаемся на аэродром и ночью будем дома, в Москве. На всё уходили сутки. Зная по опыту, что это только на бумаге всё получается гладко, решил – лететь надо самому.
До Моздока все шло по плану. Затем пошли «нестыковки». Обещанных машин на аэродроме не оказалось, и никто о них толком ничего не знал. Иду в штаб группировки наших войск, где многих офицеров знаю по прежним поездкам. Вскоре обстановка прояснилась – колонна задержалась на месте и в Моздоке будет завтра к 11 часам. Лётчики не возражают: раз такое дело, одни сутки они могут подождать.
На следующий день к 12 часам все машины были в военном городке, кроме тех, что шли непосредственно за нашим грузом. На них водители были чеченцы, вот патруль и задержал их у блокпоста.
Никакие телефонные звонки не помогали, да и связь была еще та... Беру командирский «Уазик», еду на место и, буквально, втаскиваю машины на аэродром. Несколько легковых машин сопровождения с чеченскими гаишниками остались ожидать нас у блокпоста на административной границе Осетии.
На аэродроме десантники мигом закинули наш груз в машины и... опять остановка. С тревогой посматривая на часы, понимаю, что сегодня мы опять никуда не улетим. Все в сборе, но нет полковника, старшего колонны. Его просто нет нигде, и никто не знает, куда он подевался. Иду к разведчикам – они всегда в курсе всего, садимся, закуриваем. Выясняю, что полковник и начальник местной базы – старые друзья, вместе воевали. Опять беру «Уазик» и приезжаю на полевую базу хранения чего-то там. Вокруг колючка и часовые.
Прохожу внутрь. Безошибочно нахожу помещение, где идёт встреча друзей. Стучусь. Там – дым коромыслом. Вежливо объясняю, что пора ехать. Близкая перспектива расставания огорчает друзей, и местный полковник по громкой связи объявляет тревогу. Боевые расчеты мгновенно занимают позиции для отражения нападения. Позвав двух рослых сержантов, хозяин, указывая на меня, отрывисто бросает: «На гауптвахту!». Автоматчики медленно двинулись ко мне.
Перспектива провести ночь в «кутузке» и потерять ещё сутки меня никак не устраивала. А из Москвы уже торопят – нужен самолёт. Быстро подхожу к полковнику и, понимая, что времени в обрез, доходчиво, по-военному, объясняю, что он не прав. Краткость – сестра таланта; наконец-то вижу осмысленный взгляд и слышу команду: «Отставить!». Через двадцать минут мы в строю: колонна трогается. Слава Богу!
На блокпосту «наши» чеченцы предложили мне сесть в «Жигули» сопровождения. Они вооружены и настроены благожелательно. Въезжаем в Чечню. О том, что это Чечня, говорит лишь то, что вместо наших ребят в камуфляже, на таких же постах стоят вооружённые бородачи. 
Кто хоть раз ходил в воинской колонне, знает, что скорость колонны определяется скоростью самой тихоходной её машины. Вскоре стало ясно, что такими темпами мы и к утру едва ли доберемся до места. Машины с нашим грузом бежали резво, но их приходилось постоянно притормаживать, дожидаясь основных сил. Решаю ехать вперед, взяв с собой только наш гуманитарный груз и часть охраны. 
Одно за другим проезжаем разбитые сёла. Быстро темнеет. Постепенно начинается дорожный разговор, в основном, о том, кто где учился, и где был во время прошедшей войны. В разговоре нет-нет да мелькают нотки сожаления о том, как спокойно и безбедно все жили до этой войны. 
Вдоль дороги у населённых пунктов своеобразный базар: наспех сколоченные будки с нехитрыми товарами – сигаретами, пепси-колой, жвачкой, – всем тем, что хлынуло к нам со всего света. 
Припоминаю поездку в Испанию, их дороги и сияющие витрины придорожных магазинов. Невольно сравниваю эти картины – контраст впечатляющий, даже мороз по коже. 
«Ничего, всё как-нибудь образуется»,- с этой мыслью я задремал.
Проснулся от того, что стих двигатель. За окном – непроглядная темень. Командир-чеченец сказал: «Не выходи!», – и отправился на переговоры. Вся охрана подобралась, защелкали затворы. Постепенно глаза привыкли к темноте.
Мы стояли где-то в поле, на перекрёстке дорог. Рядом – несколько грузовых и легковых машин, у которых горят только подфарники. Возле них – угрюмые бородачи, обвешанные оружием: дорога заблокирована. Говорят по-чеченски. Сначала спокойно, затем – на повышенных тонах. «Наш» чеченец больше слушал и отрицательно качал головой.
Вся дальнейшая поездка зависела от спокойствия этого парня. Было ясно: чуть что и задержаться здесь можно надолго. Но, когда в разговоре несколько раз прозвучало интернациональное слово «таможня», я понял – стрельбы не будет. И медленно подошел к группе спорщиков. 
Один из них, высокий, смуглый, с пронзительным взглядом холодных глаз, явно старший, был без автомата. Обращаясь к нему как можно спокойнее, говорю, что мы везём гуманитарный груз в Грозный, а вот если бы из Чечни что-нибудь везли, тогда да – без таможни никуда. Что подействовало на старшего: мой мирный вид или непреклонность «нашего» чеченца, трудно сказать, но главное – нас пропустили.
Отъехав километра два, мы облегчённо закурили. «Поздравляю,- обращаюсь к бородачу, – ты сегодня вступил в переговоры с боевиками». Все дружно расхохотались.
До нашей миссии в Грозном доехали без приключений. Нас уже ждали. За чаем обсуждаем обстановку, утверждаем план работы на завтра. Кто-то рассказывает, что в Грозном есть детдом, где живут ребята, русские и чеченцы, чьи родители погибли во время войны. Живут впроголодь. Принимаем решение – просить женщин поделиться частью груза с обитателями детдома. 
Утром за нами заехала уже знакомая нам охрана, и мы отправились искать улицу Вольная. По дороге нас несколько раз останавливали раздражённые жители города, но всё обошлось.
Матери российских солдат остановились в довольно большом доме, но всё равно было тесновато. Встретили нас тепло – оказывается, по радио передали о нашей поездке. Вопрос о детском доме решили сразу: никто не возражал. Давно, и не мной замечено, что те, кто много пережил, гораздо острее воспринимают чужую боль. 
Поскольку в этой поездке нас в Чечне окружали только женщины, мы с российскими журналистами и чеченской охраной организовывали разгрузку. Так и передавали друг другу мешки, ящики, упаковки.
В детдоме к нам сначала отнеслись недоверчиво, зато потом долго не хотели отпускать. Простые люди, трудяги, те, кто тянет на себе этот жизненный воз, везде одинаковы. 
После грозненского детдома я только утвердился в мысли, что гражданская война,s по своим разрушительным последствиям, сравнима с ядерным взрывом, но, прежде всего, она испепеляет души людей. 
Уезжая, мы сфотографировались с охранявшими нас чеченцами на печально знаменитой площади Минутка. Там, на снимке, мы улыбаемся, но расставались все с каким-то тяжёлым предчувствием.
Поздним вечером наш самолет наконец-то приземлился в подмосковном Чкаловском. Вместо рассчитанных суток, путешествовали трое. И это ещё хорошо.
Декабрь двухтысячного года. Снова – Грозный. Город лежит в руинах. Ночью то и дело вспыхивает перестрелка. Сна нет. Невольно приходит мысль: тот, кто давал когда-то городу это имя, и не предполагал, конечно, что тем самым словно напророчил ему грозное будущее.
Каким останется этот город в нашей памяти? Тем дивным, по- южному оживленным многоязычным Грозным из мирной кинохроники, или вот таким – мрачным памятником безумию войны? Поистине грозным предупреждением тем, кто решится растревожить «русского медведя»... 
Останавливаемся сначала в Северном, затем в Ханкале. Выступаем в воинских коллективах в канун Нового года и Нового тысячелетия. Всё здесь нам уже хорошо знакомо: места, лица солдат, боевые позиции, даже напряжённая, отнюдь не предновогодняя обстановка. Но, в отличие от первой чеченской войны, что-то незримо изменилось. Пожалуй вот что: появилась уверенность. Уверенность в собственной правоте. И, если первая чеченская была встречена в народе в штыки, вызывала откровенное неприятие и отторжение, то вторая была воспринята совсем по-иному.
Вспоминаю весну двухтысячного года. На дорогах войны ещё одна встреча: летим к пограничникам, в Аргунское ущелье. С нами в самолёте простая русская женщина – Любовь Васильевна Родионова. Невысокая, худенькая – мать солдата. Она собрала несколько тонн груза и везёт его сослуживцам сына. В Чечне Любовь Васильевну знают, наверное, все. На военных дорогах ей не нужны никакие пропуска: перед Любовью Васильевной отворяются все двери.
Её сына, Женю Родионова, захваченного в плен, боевики зверски казнили в самый день его рождения за то, что он отказался снять свой православный крестик…
Мы в самолёте оживлённо разговариваем, шутим, настраиваясь на встречу с «погранцами», а задумчивая худенькая женщина словно бы и с нами, и – где-то далеко, далеко...
Наверное, есть в любой войне какая-то черта, невидимая, но ощутимая, за которой всё меняется, военная удача уходит к противнику, все события приобретают иной характер, сам вектор войны словно бы меняет направление.
Об этом таинственном векторе войны размышляли историки разных времён. Об этой загадке побед и поражений написано множество книг множеством специалистов.
У Льва Толстого в «Войне и мире» простой солдат очень точно определяет это «что-то», разом меняющее расстановку сил на исторических подмостках. «Народ рассердился»,- говорит он. И только.
В этом-то, пожалуй, всё дело. 
Что качнуло чашу весов – мученическая смерть Жени за веру, гибель тысяч лучших юношей, бесстыдный торг телами погибших воинов, наглые угрозы боевиков: «Мы ещё вам покажем!», взрывы домов по России, но свершилось – народ рассердился. 
Да, матери всё так же трепещут за своих детей; точно так же, как и в первую чеченскую, мы не хотим бросать их в эту проклятую кавказскую мясорубку, но мы все осознали, что проблема Чечни должна быть решена. 
Её нельзя ни отложить, ни отменить, ни сделать вид, что её нет. Эта проблема непостижимым образом влияет на всё происходящее в России. Это – как балка в доме. Если она дала трещину – может рухнуть весь дом. 
Именно от того, как и насколько мы эту проблему решим, зависят пути России в будущем, весь характер и облик страны в новом, только что «распечатанном» тысячелетии.
Август двухтысячного года. Мы опять в Грозном. Привезли в город продукты, палатки, медикаменты, мыло, машины-водовозки. На обратном пути наш мирный поезд обстреляли. А через две недели подорвали сопровождавший нас бронепоезд: погибли девушка-повар и солдат.
Подходит к концу наш бурный ХХ век. Завершаем его, естественно, в Грозном. В Ханкале неожиданно встречаем своих земляков – ребят из московского ОМОНа, даём у них концерт. Вечером ужин за дружеским столом, банька. А через два дня невольно становимся очевидцами настоящего подвига: начальник штаба отряда полковник Александр Копытин, рискуя жизнью, вынес из горящей штабной палатки российский флаг. При этом получил тридцать процентов ожогов кожи.
Встретились мы уже в самый канун Нового 2001 года в Москве, в ожоговом центре. Александр Михайлович держится молодцом, хотя видно, каких усилий это ему стоит. Здесь же знакомимся с его женой и детьми. Обмениваемся телефонами.
31 декабря. Сижу дома. Обзваниваю членов нашей бригады и хриплым голосом поздравляю. Почти все – на больничном. У всех жесточайшая простуда. Вот так и встречаем Новый год, с ёлкой и лекарствами. Ничего – оклемаемся.